Неточные совпадения
— Господа мои,
хорошие, — взывает
солдат, дергая ворот шинели, обнажая острый кадык. — Надобно искать причину этого разрушительного дела, надо понять: какая причина ему? И что это значит: война?
— Ну — чего ж вы хотите? С начала войны загнали целую армию в болото, сдали немцам в плен. Винтовок не хватает, пушек нет, аэропланов…
Солдаты все это знают
лучше нас…
Толчки ветра и людей раздражали его. Варвара мешала, нагибаясь, поправляя юбку, она сбивалась с ноги, потом, подпрыгивая, чтоб идти в ногу с ним, снова путалась в юбке. Клим находил, что Спивак идет деревянно, как
солдат, и слишком высоко держит голову, точно она гордится тем, что у нее умер муж. И шагала она, как по канату, заботливо или опасливо соблюдая прямую линию. Айно шла за гробом тоже не склоняя голову, но она шла
лучше.
У многих, особенно у старух, на шее, на медной цепочке, сверх платья, висят медные же или серебряные кресты или медальоны с изображениями святых. Нечего прибавлять, что все здешние индийцы — католики. В дальних местах, внутри острова, есть еще малочисленные племена, или,
лучше сказать, толпы необращенных дикарей; их называют негритами (negritos). Испанское правительство иногда посылает за ними небольшие отряды
солдат, как на охоту за зверями.
Солдат повел Нехлюдова на другое крыльцо и подошел по доскам к другому входу. Еще со двора было слышно гуденье голосов и внутреннее движение, как в
хорошем, готовящемся к ройке улье, но когда Нехлюдов подошел ближе, и отворилась дверь, гуденье это усилилось и перешло в звук перекрикивающихся, ругающихся, смеющихся голосов. Послышался переливчатый звук цепей, и пахнуло знакомым тяжелым запахом испражнений и дегтя.
Испугалась ужасно: «Не пугайте, пожалуйста, от кого вы слышали?» — «Не беспокойтесь, говорю, никому не скажу, а вы знаете, что я на сей счет могила, а вот что хотел я вам только на сей счет тоже в виде, так сказать, „всякого случая“ присовокупить: когда потребуют у папаши четыре-то тысячки пятьсот, а у него не окажется, так чем под суд-то, а потом в
солдаты на старости лет угодить, пришлите мне тогда
лучше вашу институтку секретно, мне как раз деньги выслали, я ей четыре-то тысячки, пожалуй, и отвалю и в святости секрет сохраню».
Чаще отдавали дворовых в
солдаты; наказание это приводило в ужас всех молодых людей; без роду, без племени, они все же
лучше хотели остаться крепостными, нежели двадцать лет тянуть лямку.
— Это она второй раз запивает, — когда Михайле выпало в
солдаты идти — она тоже запила. И уговорила меня, дура старая, купить ему рекрутскую квитанцию. Может, он в солдатах-то другим стал бы… Эх вы-и… А я скоро помру. Значит — останешься ты один, сам про себя — весь тут, своей жизни добытчик — понял? Ну, вот. Учись быть самому себе работником, а другим — не поддавайся! Живи тихонько, спокойненько, а — упрямо! Слушай всех, а делай как тебе
лучше…
— Одна другой
лучше, Самойло Евтихыч… — хвастался
солдат. — Которая больше поглянется, ту и отдам.
— Дом теперь на убитые денежки ставите, — язвила Рачителиха. — С чего это распыхался-то так твой
солдат? От ниток да от пряников расторговался… Уж не морочили бы
лучше добрых людей, пряменько сказать.
—
Лучше не надо… Она тут земскою учительшей, а Вася-то у ней в помощниках. Это он так, временно… Лавку открывает, потребительская называется, чтобы напротив
солдату Артему: сами сложатся, кто хочет, накупят товару и продают. Везде по заводам эта самая мода прошла, а торгующим прямой зарез…
— Да солдат-то мой… Артем… В куфне сейчас сидел. Я-то уж мертвым его считала, а он и выворотился из службы… Пусть зарежет
лучше, а я с ним не пойду!
— Мое дело, конечно, сторона, любезный, — проговорил Петр Елисеич в заключение, чувствуя, что
солдат подозревает его в каких-то личных расчетах. — Но я сказал тебе, как
лучше сделать по-моему… Она отвыкла от вашей жизни.
Появление «Домнушкина
солдата» повернуло все в горбатовском дворе вверх дном. Братья встретились очень невесело, как соперники на отцовское добро. До открытой вражды дело не доходило, но и
хорошего ничего не было.
—
Лучше помру, этово-тово, а к
солдату не пойду, — повторял упрямый Тит. — Вот ребятишек жаль… Эх, не надо было из орды выворачиваться. Кабы не проклятущие бабенки, жили бы, этово-тово…
Народ смышленый, довольно образованный сравнительно с Россией за малыми исключениями, и вообще состояние уравнено: не встречаете большой нищеты. Живут опрятно, дома очень хороши; едят как нельзя
лучше. Не забудьте, что край наводняется ссыльными: это зло, но оно не так велико при условиях местных Сибири, хотя все-таки правительству следовало бы обратить на это внимание. Может быть, оно не может потому улучшить положения ссыльных, чтобы не сделать его приманкою для крепостных и
солдат.
Применяясь к моему ребячьему возрасту, мать объяснила мне, что государыня Екатерина Алексеевна была умная и добрая, царствовала долго, старалась, чтоб всем было хорошо жить, чтоб все учились, что она умела выбирать
хороших людей, храбрых генералов, и что в ее царствование соседи нас не обижали, и что наши
солдаты при ней побеждали всех и прославились.
— Тут-с вот есть Иван, что горничную убил у нас, — начал он, показывая в сторону головой, — он в остроге содержался; теперь это дело решили, чтобы ничего ему, и выпустили… Он тоже воротиться сюда по глупости боится. «Что, говорит, мне идти опять под гнев барина!..
Лучше позволили бы мне — я в
солдаты продамся, меня покупают».
—
Солдаты, надо быть, беглые, — отвечал тот, — ну, и думают, что «пусть уж
лучше, говорят, плетьми отжарят и на поселение сошлют, чем сквозь зеленую-то улицу гулять!»
Благодаря
хорошему впечатлению, оставленному Стельковским, смотр и шестой роты прошел сравнительно благополучно. Генерал не хвалил, но и не бранился. Однако и шестая рота осрамилась, когда
солдаты стали колоть соломенные чучела, вшитые в деревянные рамы.
На этот раз помещики действовали уже вполне бескорыстно. Прежде отдавали людей в рекруты, потому что это представляло
хорошую статью дохода (в Сибирь ссылали редко и в крайних случаях, когда уже, за старостью лет, провинившегося нельзя было сдать в
солдаты); теперь они уже потеряли всякий расчет. Даже тратили собственные деньги, лишь бы успокоить взбудораженные паникою сердца.
— Один молодец из семинаристов сюда за грубость в дьячки был прислан (этого рода ссылки я уже и понять не мог). Так, приехавши сюда, он долго храбрился и все надеялся какое-то судбище поднять; а потом как запил, так до того пил, что совсем с ума сошел и послал такую просьбу, чтобы его
лучше как можно скорее велели «расстрелять или в
солдаты отдать, а за неспособностью повесить».
— В городу, брат, стоит, в городу, — проговорил другой, старый фурштатский
солдат, копавший с наслаждением складным ножом в неспелом, белёсом арбузе. Мы вот только с полдён оттеле идем. Такая страсть, братец ты мой, что и не ходи
лучше, а здесь упади где-нибудь в сене, денек-другой пролежи — дело-то
лучше будет.
Но прежде, чем сомневаться, сходите на бастионы, посмотрите защитников Севастополя на самом месте защиты или,
лучше, зайдите прямо напротив в этот дом, бывший прежде Севастопольским Собранием и у крыльца которого стоят
солдаты с носилками, — вы увидите там защитников Севастополя, увидите там ужасные и грустные, великие и забавные, но изумительные, возвышающие душу зрелища.
— О! это ужасный народ! вы их не изволите знать, — подхватил поручик Непшитшетский, — я вам скажу, от этих людей ни гордости, ни патриотизма, ни чувства
лучше не спрашивайте. Вы вот посмотрите, эти толпы идут, ведь тут десятой доли нет раненых, а то всё асистенты, только бы уйти с дела. Подлый народ! — Срам так поступать, ребята, срам! Отдать нашу траншею! — добавил он, обращаясь к
солдатам.
«Вот ежели бы он был
хороший офицер, он бы взял тогда, а теперь надо
солдат посылать одних; а и посылать как? под этим страшным огнем могут убить задаром», — думал Михайлов.
— Обо всем, конешно. Она мне — про себя, а я ей — тоже про себя. Ну, целуемся… Только она — честная… Она, брат, беда какая
хорошая!.. Ну, куришь ты, как старый
солдат!
…Мне казалось, что
лучше всех живут на земле казаки и
солдаты; жизнь у них — простая, веселая.
Вообще вся жизнь за границей, как рассказывают о ней книги, интереснее, легче,
лучше той жизни, которую я знаю: за границею не дерутся так часто и зверски, не издеваются так мучительно над человеком, как издевались над вятским
солдатом, не молятся богу так яростно, как молится старая хозяйка.
— Да, очень жаль.
Солдат хороший.
Стоит только поговорить с ними, со всеми участниками этого дела, от помещика до последнего городового и
солдата, чтобы увидать, что все они в глубине души знают, что это дело дурное и что
лучше бы было не участвовать в нем, и страдают от этого.
— Палагу? — воскликнул
солдат, снова прищурив глаза. — Мы её само-лучше схороним! Рядышком с ним…
Матвею захотелось узнать, почему бабы
лучше ночью, и он спросил
солдата.
Прежде всего он приказывал вешать без пощады и без всякого суда всех лиц дворянского происхождения, мужчин, женщин и детей, всех офицеров, всех
солдат, которых он мог поймать; ни одно место, где он прошел, не было пощажено, он грабил и разорял даже тех, кто, ради того чтоб избежать насилий, старался снискать его расположение
хорошим приемом; никто не был избавлен у него от разграбления, насилия и убийства.
Дней через пять мы были во Владикавказе, где к нашей партии прибавилось еще
солдат, и мы пошли пешком форсированным маршем по Военно-Грузинской дороге. Во Владикавказе я купил великолепный дагестанский кинжал, бурку и чувяки с ноговицами, в которых так легко и удобно было идти, даже, пожалуй,
лучше, чем в лаптях.
Второе — грустное: нам показали осколок снаряда, который после бомбардировки
солдаты нашли в лесу около дороги в Озургеты, привязали на палку, понесли это чудище двухпудовое с
хороший самовар величиной и, подходя к лагерю, уронили его на землю: двоих разорвало взрывом, — это единственные жертвы недавней бомбардировки.
«Сослать на поселенье, как говорит Яков, коли он сам не хочет, чтоб ему было хорошо, или в
солдаты? точно: по крайней мере и от него избавлюсь и еще заменю
хорошего мужика», рассуждал он.
— Она говорила очень много и горячо, а я слушал и думал: «Так, синьора!» Я видел ее не в первый раз, и ты, конечно, знаешь, что никто не мечтает о женщине горячее, чем
солдат. Разумеется, я представлял ее себе доброй, умной, с
хорошим сердцем, и в то время мне казалось, что дворяне — особенно умны.
— «Всегда держись так, как будто никого нет
лучше тебя и нет никого хуже, — это будет верно! Дворянин и рыбак, священник и
солдат — одно тело, и ты такой же необходимый член его, как все другие. Никогда не подходи к человеку, думая, что в нем больше дурного, чем
хорошего, — думай, что
хорошего больше в нем, — так это и будет! Люди дают то, что спрашивают у них».
Вася. Да все как-то раздумье берет! Иной раз такая мысль придет: не
лучше ль в
солдаты! Да кабы не так трудно, я бы сейчас… потому еройский дух…
Барин. Что ж, не хочешь?
Лучше в
солдаты пойдешь?
Ежов знал все: он рассказывал в училище, что у прокурора родила горничная, а прокуророва жена облила за это мужа горячим кофе; он мог сказать, когда и где
лучше ловить ершей, умел делать западни и клетки для птиц; подробно сообщал, отчего и как повесился
солдат в казарме, на чердаке, от кого из родителей учеников учитель получил сегодня подарок и какой именно подарок.
Надобно было все это видеть и привыкнуть смотреть на это, чтоб постигнуть наконец, с каким отвращением слушает похвалы доброму сердцу и чувствительности императора французов тот, кто был свидетелем сих ужасных бедствий и знает адское восклицание Наполеона: »
Солдаты?.. и, полноте! поговоримте-ка
лучше о лошадях!» [Так отвечал Наполеон одному из генералов, который стал ему докладывать о бедственном положении его
солдат.
— Ну-к что ж, что не Степан! Я хочь не Степан, дак еще
лучше Степана разуважу, — отвечал первый, и поднимался хохот. В коридоре хохотали
солдаты, а в арестантской две нарумяненные женщины, от которых несло вином и коричневой помадой. Настя перестала спрашивать и молча просидела весь день и вторую ночь.
Не зная, что делать, спросили самих
солдат и стрельцов, как им кажется
лучше овладеть Азовом.
Она была чрезвычайно зла, что хорошо знали солдатики, и замечательно, чего мне не приходилось более встречать, она была плотоядна.
Солдаты носили ей молодых воробьев и лягушек. На Дашке ездил сам Лисицкий, и только он, при замечательной силе своей, мог смирить ее. Но иногда и его она выводила из терпения, и я сам видел и слышал во фронте, как Лисицкий, схватив ее за ухо, наклонялся и кусал ее, ворча или,
лучше сказать, рыча: «У, подлая!»
— Вторая с правой стороны. Только все-таки позвольте мне остаться там. Мне ведь с
солдатами больше бывать приходится.
Лучше уж совсем с ними.
Об этом я, конечно, знал только по слухам, так как очень редко видывал нашего генерала; большею частью он обгонял нас на середине перехода, в своей коляске, запряженной
хорошею тройкою, приезжал на место ночлега, занимал квартиру и оставался там до позднего утра, а днем снова обгонял нас, причем
солдаты всегда обращали внимание на степень багровости его лица и большую или меньшую хриплость, с какою он оглушительно кричал нам...
— Пускай шер а канон, пускай по-французски. Капитан у нас умный, Владимир Михайлыч: языки знает и разные немецкие стишки наизусть долбит. Слушайте, юноша! Я вас затем позвал, чтобы предложить вам перебраться ко мне в палатку. Там ведь вам вшестером с
солдатами тесно и скверно. Насекомые. Все-таки у нас
лучше…
— Ну, вот, вот… всегда так! — Иван Платоныч краснел, пыхтел, останавливался и снова начинал говорить. — Но все-таки он не зверь. У кого люди
лучше всех накормлены? У Венцеля. У кого
лучше выучены? У Венцеля. У кого почти нет штрафованных? Кто никогда не отдаст под суд — разве уж очень крупную пакость
солдат сделает? Все он же. Право, если бы не эта несчастная слабость, его
солдаты на руках бы носили.